Третье лето подошло к середине,
А точнее – миновало вершину.
В Метрополии – июль на изломе;
В Финикии шесть часов пополудни.
Ветер с моря. Небеса безмятежны.
Безмятежны, Постум, и безучастны,
Как над лыжником, ломающим ногу
В вечереющей сиреневой чаще.
Там, пожалуй, лишь цвета акварельней;
Здесь все больше пишут маслом – кто пишет.
Суть не в том, мой Постум. Суть не в различьях,
А в единстве одиночества всюду.
Так ли, Постум, важно, где ты не дома?

Я сижу в одном приморском поместье.
Отвели мне комнатушку под крышей:
Деревянная кровать, стол из досок,
На стенах – смола и соли морские,
На столе – стоит бутылка "Бушана",
А под ней – раскрытый, правильно, Бродский,
В Метрополии, поди, уж не модный;
В Метрополии другие заботы,
Здесь же можно себе больше позволить.
Впрочем, по литературным проблемам
Ты найдешь, с кем пообщаться, и дома.
Я, как ты, наверно, помнишь, читатель
Никудышный. И по части портвейна –
Третий юношеский лишь в полусреднем.
К черту спорт. Бутылка, Бродский и море.
Ослепительная зыбь. Шум прибоя.
Дышит жарко. Разрушает строенья;
Оттого-то здесь и строят из камня –
Ни железо, ни отборные доски
До детей, ни до тем более внуков,
Не дойдут. Кладя же камень на камень,
Сосчитаешь ты столетья по пальцам.

Этим я сегодня и занимался –
Клали стену в паре с юным германцем,
Молчаливым, но улыбчивым малым, –
Обучались приноравливать камни
К их грядущему порядку и строю.
Без особого, пожалуй, успеха.
Финикийцы бы построили лучше;
Но и денег запросили бы больше...
Всяк поэт, по моему разуменью,
Должен думать, чем платить за свободу.
Я, как прежде, выбираю работу.
Я обмениваю мышцы на нервы
И телесную усталость и боли
На душевное спокойство и бодрость.
Вот сижу теперь в каморке под крышей,
А германец под развесистой фигой
В гамаке своем на дудке германской
Песни варварские тихо играет.

Постум-Постум, что же ты все не пишешь?
То есть, пишешь, но не мне, очевидно –
В Метрополии хватает, должно быть,
Разных поводов попрыгать по кнопкам.
До меня ли тебе там, право слово!
Кстати, здесь с воспоминаньями просто:
Как у Горького – коль враг не сдается...
Но как правило сдается, ты знаешь –
Лишь хорошее на памяти живо:
Лица добрые во сне вереницей,
И ноябрьские сумерки снятся,
Феврали, апрели, лужи, трамваи...
Ничего не поминаю я лихом.
Через год, должно быть, вовсе не вспомню,
Отчего это я тут очутился?
То ли Бродского печальная мудрость,
То ли первая глава "Моби Дика"...
По большому счету, Постум – неважно.
Никому особо не интересно,
Ни пророкам из эпох уходящих,
Ни историкам эпохи грядущей.
Ты же, Постум, обо мне не напишешь?
Ну, и неча строить важные рожи.
Все, чем я уже не стал, мне известно.

Не жалею ни о чем. Значит – счастлив.
Счастьем я бы даже рад поделиться,
Да боюсь, что ты не счастия ищешь;
Ты всегда был верен духу традиций.
Я ж – не больше, чем поэт, милый Постум,
А по совести – значительно меньше...
Вечереет. Опускается солнце,
И рубиновая тень от бутылки
На тетрадку пала. Очень красиво.
Облака плывут бездумно на север –
Будто там их без того не хватает.
Позову пойду германца на ужин –
Он не шпрехает по-древнееврейски.

В Метрополии, насколько мне видно,
Все неладно. То есть, все, как обычно.
То есть, неодушевленное нечто
Не дает ни одному, хоть он лопни,
Достучаться до удачи. И знаешь,
Я не звал бы это кознями ада:
Мы приписываем дьяволу волю,
Тут же видится другая картина,
Лишь бездушные законы природы.
Если мир – театр, а люди – актеры,
То Империя мне видится цирком,
Но без зрителей – одни лишь уроды,
Гладиаторы да дикие звери.
Постум, Постум, тот, кто борется с цирком,
Тот не более, чем борется в цирке!
Большей мудрости пока я не вывел.
Оттого вот и сижу в Финикии
На песке у безграничного моря,
И глазею на бессчетные волны,
Над которыми – безмолвные звезды.
Наш хозяин подошел незаметно,
Говорит о предстоящем назавтра:
О камнях, об инструменте и досках;
Об инспекторе, грозившем нагрянуть
Для проверки и уплаты налогов;
Об отце того инспектора, с коим
Воевал он на сирийской границе;
И что Омар, бедуин галилейский,
Тут работавший на прошлой неделе,
Предсказал в начале месяца бури,
И поэтому желательно крышу
Завершить как только можно скорее,
Потому что Омар зря не предскажет:
"У него прямая связь с небесами."
Я знаком с ним, и я тоже согласен.
Наш хозяин прожил в этой усадьбе
Пятьдесят соленых солнцеворотов.
Ты представить себе, Постум, не можешь,
Как похожи его речи на море:
Интонации прибоя, и волны
Слов катятся в том же ритме. О том же,
Сколько я могу судить, повествуя.
Ты бы тоже это, Постум, отметил.
Я еще хочу спросить его что-то,
Или что-то рассказать, но хозяин,
Пожелав мне добрых снов на прощанье,
В дом уходит, запахнув галабию.